=история болезни=
1992 – запись на Dance Macabre в числе прочих kAlte fArben
Студия тогда располагалась в Берлине, нас было мало, и мы все были молодые, немножко гордые тем, что все только начинается. Не без нашего участия начинается.
18-летний черноглазый мальчик, красивый, как античная статуя. С именем, которое ему шло, но не подходило – гладким, похожим на леденец с кисловатым металлическим привкусом – Даниель Гальда. Этот мальчик притягивал меня. Так смертельный магнетизм хищника привлекает к себе жертву.
Он играл на барабанах в Kalte Farben. Он стучал так, как будто являлся механической куклой. Роботом. Да, в нем было что-то от робота. Например, полное отсутствие выражения лица. Это я хорошо запомнил. Красивое, правильное овальное лицо, а выражения никакого нет. Немного пугало. И завораживало.
Мы довольно часто пересекались в студии. Даниель работал ассистентом в Danсe Macabre. Я смотрел на него, и мне все время казалось, что мы должны остановиться и поговорить. О чем? Я не знал.
Но времени никогда не было. Он ускользал от меня. Как у него это получалось – появляться и исчезать, просачиваться куда-то через пространство? Я думал о нем. Я молча пробовал на вкус его имя. Даниель. Кислое, вкусное железо...
Тогда я еще не понимал, что со мной происходит.
1994 Staub-тур
Даниель отправился с нами в турне. Правда, всего лишь техником сцены. Кажется, он сам «напросился». Но я хорошо помню, что был не против.
Мне хотелось, чтобы он был рядом. Хотя бы и не так близко, как Штэфан. Но рядом.
Однажды я увидел, как он распутывает какие-то провода, сидя на корточках перед ящиком. Он не выпрямил спину, повернув ко мне голову. И взгляд получился искоса, немного лукавым, и в то же время чуть-чуть сердитым. Ах, можно подумать, я подглядывал за ним! Но он посмотрел на меня именно так – как будто уличил в подглядывании. Потом чуть растянул свои аккуратно очерченные, «кукольные» губы в легкой улыбке и вернулся к своим проводам. Я кивнул ему и прошел дальше своей дорогой. И с каждым шагом я понимал все отчетливее, что хочу этого мальчика.
Даниель... Даниель... Может быть, Дэн. Или Дани...
Когда я лежал в своей постели, я незаметно для себя начинал поглаживать простыни и представлять, что это спина Даниеля. Или грудь. Я хотел, чтобы он лежал рядом. Просто гладить его. От затылка, вдоль позвоночника и до поясницы. Или от ключиц вниз по груди, по маленькому твердому сосочку, и опять вниз, ниже, ниже, по полосочке черной короткой «шерстки» ниже пупка. И дальше, еще ниже... Я замирал, сглатывая и слушая, как колотится мое сердце.
Потом Даниель пропал. Выскользнул из моей жизни, как тонкая змейка с холодной и гладкой кожей.
Я слышал, что за это время у него появился свой проект. Назывался, как какая-то смертельная болезнь. То ли чума, то ли... Ах, да, цинга! Патологический недостаток витаминов в организме. Мне не доставало Даниеля. И я болел. Хм. Кажется, иногда у меня даже беспричинно поднималась температура.
Я хотел его. Мне его хотелось. Мне хотелось быть с ним.
Он появился внезапно и вместе с тем привычно. Щелк – и горит свет в темной прежде комнате. Мы привыкаем к этому и не удивляемся. Но все же это удивительно... Щелк – есть свет. Щелк – нет света.
Мальчик вырос. Даниель действительно напоминал змею. Большую и спокойную змею. Например, питона. Высокий, спокойный, холодный, с высокой прямой шеей, напоминающей о колоннах в античном храме, с длинными и сильными даже с виду руками – как бы мне хотелось, чтобы они меня стиснули поперек туловища! У него были холодные и умные змеиные глаза. Когда он смотрел на меня, мне казалось, что он не моргает.
Кажется, мы о чем-то говорили. Может быть, о музыке. Да, о музыке. Как обычно...
И вдруг я осознал, что стою к нему слишком близко. Если бы я не держал себя в руках, я бы положил ладони к нему на плечи, потом спустил их к нему на спину, прижал его к себе и...
Я невольно глянул на его губы. Быстро поднял глаза. Он смотрел на меня в упор, легонько улыбаясь, как будто ничего не понимал. Но его змеиные глаза сказали мне, что он понимал даже больше, чем нужно. Потом он отодвинулся от меня.
И я решил, что никогда его от себя не отпущу.
1996 – начало записи Egodram, саундтрэк – “Das innere ich”
В 1996 году наш дуэт превратился в трио, а затем и квартет.
Якоб был по сравнению с нами совсем ребенком. И как все дети, он был жутко упрям и преисполнен чувства собственного достоинства. Но при этом он вел себя весьма корректно, понимая свои права и отлично исполняя свои обязанности. Мальчик уже тогда отличался высоким ростом и статью. Как в нескладном, но породистом щенке проявляется будущая величавость, так и в нем уже чувствовался будущий мужчина. Он играл до этого в каких-то блэк-командах на барабанах. Наша группа не испытывала особой нужды в барабанщике, но я все равно принял мальчика в группу. Как раз тот случай, когда берут «за красивые глазки».
Якоб стал моей защитой от Даниеля. Я должен был на кого-то отвлекаться, на чью-то чужую красоту. Я должен был хотеть кого-то другого. Якоб сильно отличался от Даниеля. Он словно создан из стекла. Искренний, прозрачный, со светлыми зелеными глазами. С чистым, гладким лбом юного ангела. Маленький сердитый блэкстер. Я умилялся ему, я любовался им. Но все равно продолжал болеть Даниелем. Якоб не спасал.
Я изнывал. Мучился от недостатка чего-то жизненно необходимого.
Это была болезнь. Самая настоящая. Мучительная. Опасная.
1997
В турне по Америке я понял, что схожу с ума, когда, перебрав лишнего на афтерпати, полез Якобу в штаны и стал целовать его в губы. Я умирал от сумасшедшего желания видеть сейчас на его месте Даниеля. А Якоб тогда, вероятно, дрожал от ярости. Что не может сейчас двинуть «гребаного пидора» со всей силы кулаком в ухо. Сперва он растерялся. Меня нельзя бить. Я «лидер группы», я «продюсер». Хех.
А потом он просто расслабился и растаял. Нас никто не видел, мы спрятались в каком-то укромном уголке клуба. То ли гримерка, то ли что – не помню.
Я помню только, каким горячим было тело Якоба. Я стянул с него футболку через голову, стал осторожно покусывать его сосочки, обхватывать их мокрыми губами, гладить руками мальчишескую безволосую грудь. Потом я стоял перед ним на коленях, поглаживая ладонями по тугой пояснице и по крепким ягодицам под шершавой тканью брюк. Я не стал раздевать его полностью, чтоб он не чувствовал себя так беспомощно. Мне хватило расстегнутой ширинки. Мальчик шумно дышал приоткрытым ртом, постанывал, изредка быстро, как кошка, облизывал пересохшие губы языком. Я ласкал его ртом, губами, языком, стараясь представить на его месте Даниеля. Но Даниель не такой. С ним было бы по-другому. Хочу его. Только его...
Якоб кончил довольно быстро. Что ж, вероятно, не смог сдержаться, растянуть удовольствие. Девочки-ровесницы ведь не умеют доставлять его... так, правда? Ты мой хороший, ты мой маленький... Я гладил его по шелковистым волосам, когда он прижался ко мне и ревел, как девчонка. Ему было ужасно стыдно. И, наверное, страшно. Что творилось с ребенком, я не мог себе тогда представить. И даже не думал о нем. Я думал о Даниеле. А на моем плече плакал мальчик, которому я, может быть, здорово испортил всю будущую жизнь...
Мы жили во время турне в одном, но двухкомнатном, номере. Якоб почему-то старался не появляться в столь интимной обстановке передо мной. Однажды я заметил, как Штэфан приволок его из гостиничного бара мертвецки пьяным. А однажды Якоб попросил Штэфана составить ему компанию. И я тогда молил всех богов, в которых, впрочем, я не верю, о том, чтобы никто не заметил моего внутреннего ликования. Ведь это значит, что, пока Штэф с Якобом будут в баре, я останусь с Даниелем наедине.
И вот – остался. Я чувствовал, как горят мои щеки, как кровь стучит в висках. Я ощущал острый приступ болезни. А мое «лекарство» сидело в кресле перед телевизором, с фальшиво-заинтересованным видом разглядывая картинки на экране. Я подошел. И он посмотрел на меня своими черными глазами. Говорят, в космосе есть так называемые черные дыры – тела такой плотности и чудовищной гравитации, что не выпускают даже света. Глаза Даниеля действительно поглощали свет. И не отпускали меня. Я стоял и смотрел на него, чувствуя себя, как школьница на экзамене. Не школьник, а именно школьница. Глупенькая девочка, влюбленная в учителя.
Я почувствовал, что голова начинает кружиться, и ушел. Лег прямо в одежде на кровать и почти сразу же уснул. Или, может быть, потерял сознание.
И я не знаю, приснилось ли мне это, или же это было явью. Даниель пришел ко мне. Он двигался плавно и бесшумно в темной комнате. Потом лег рядом, обняв своими длинными, гибкими руками, и поцеловал в губы. Кажется, тяжелые интоксикации при определенных заболеваниях могут вызывать галлюцинации... Да, это был сон. Скорее всего сон... Сказалась еще и усталость от тура. Я убедил себя в этом и загнал болезнь еще глубже.
1998 – сингл Destillat, альбом Egodram. Альбом Morgue. Тур и т.д.
Время шло. Болезнь медленно, но верно принимала хроническую форму. И может быть, именно ее разлагающее тление порождало столько энергии.
Я работал в студии как проклятый, временами удивляясь, что в окне уже забрезжил рассвет. Не может быть, что ночь так коротка. Но ночи были короткими, душными и темными.
У меня начинали болеть глаза от мерцания монитора. Я снимал наушники, откидывался в кресле и с силой проводил руками по лицу. И на меня, словно хищники из засады, набрасывались мысли о Даниеле. Некоторое время я сидел, прикрыв глаза, и следил за собственными фантазиями, словно сторонний наблюдатель.
У Даниеля спина «треугольником». Широкие плечи, от лопаток и ниже – идет сужение к бедрам. Я даже мог чувствовать на своих губах призрак прикосновения к этой спине.
Потом я в ярости надевал наушники снова и продолжал работать.
Постепенно материал для альбома, который я «мучаю» практически два года, накопился, хоть я и чувствовал, что чего-то не хватает. Но как бы то ни было, все это вполне уже может стать альбомом. Над ним надо работать тщательно и кропотливо. Это будет что-то абсолютно новое и не похожее на нас прежних.
К тому времени мы все уже жили в Готтэнау далеко от города – я с матерью и сестрой, и Штэф. Он сам предложил пригласить Якоба и Даниеля пожить в замке, так как каждый день для записи ездить в такую глушь черт знает откуда – просто впустую тратить время. А так работа пойдет гораздо быстрее. Места много, никто никого не стеснит. Я подумал, что Штэф просто умница. И улыбнулся ему, сверкнув болезненно блестящими глазами. Да, отличная идея.
Штэф как-то кривовато усмехнулся тогда, но я еще не понимал, что он чувствует и что у него на душе. Он был для меня лишь другом. Очень близким другом. Но не больше. Интересно, прочитал ли он тогда мою радость от того, что Даниель будет теперь так близко ко мне?
...Мы прописывали ударные. Якоб, кажется, чувствовал себя неважно, потому что постоянно сбивался. Мне подумалось, что он немного приболел. Ну что ж, погода была и правда не ахти. Мог простыть. Или же просто устал. Мы целый день в студии. Пару раз я предлагал ему продолжить завтра, но он быстро мотал головой и уверял, что сейчас соберется и сыграет без ошибок. Но снова и снова сбивался и ошибался. Я снял наушники, выключил микшер и подошел к мальчику. Он поднял на меня свои зеленые прозрачные, как морская вода, глаза.
– Хватит, хватит. Давай завтра продолжим, – похлопал я его по плечу.
– Я смогу! Это просто сбился немного... – начал было он, но я мягко улыбнулся:
– Якоб, ты устал. Тебе нужно отдохнуть...
Я отошел было, но он вдруг поймал меня за руку и быстро поднялся. Я оглянулся. Успел заметить, что он совсем рядом. А потом он прижался чуть приоткрытым ртом к моим губам. Я вздрогнул. Он прижался сильнее, сграбастав меня так, будто я отчаянно вырывался. Я и не думал. Я сдался его юной и огненной силе. Невозможно было не сдаться. Он целовал меня неистово, неумело, как девчонку-ровесницу. Что ж, на девчонок, может быть, подобный пыл и действовал бы. Я лишь сник, подумав в тот момент, что сам виноват во всем этом. Я осторожно отстранился, положив руки на грудь Якоба. И увидел, что он смотрит на меня так, будто только что напал на меня с ножом, а я отобрал этот нож и сейчас ударю... Я мягко, успокаивающе улыбнулся. Он шумно дышал через нос. Взгляд его, испуганный и дикий, метался по моему лицу. Он думал, что сейчас я посмеюсь над ним или просто уйду. И я чувствовал, что этого делать нельзя. Я обнял его и поцеловал так, как надо – медленно, плавно, но настойчиво. Я ощущал его дрожь и колотящееся сердце. Его глаза были не закрыты, а зажмурены. Какой же он горячий... Даже сквозь футболку.
В углу студии стоял низенький и узкий диванчик. Жутко неудобный и скрипучий. Как мы оказались на нем и кто кого туда затащил – не помню. Я помню только, что пришлось пинком отбросить валяющуюся под ногами одежду Якоба – теперь уже всю. Он был полностью голый. Уязвимый, тонкий, как веточка. Но ничуть не хрупкий. Он стоял на коленях на диванчике, прижавшись к его спинке животом и вцепившись в обивку руками. Я исцеловал всю спину Якоба, стараясь быть очень осторожным и нежным. Он тихонько вскрикнул, когда я вошел в него. Я остановился, стал поглаживать его острые выступающие лопатки, целовать в шею, успокаивая. Якоб свесил голову, невнятно промычав что-то. Больно? Прости... Я целовал его, обнимал и гладил по груди и напряженному животу. Он дрожал, вцепившись в спинку дивана изо всех сил. Главное – пройти мышечный барьер. Я скользнул глубже. Якоб дернулся, откинув голову назад и прогнувшись в пояснице. Я прижался к нему, стискивая руками талию. Потом – немного назад. И осторожным, плавным движением – вперед. Якоб сжал зубы, сдерживая, может быть, стон боли. Он никогда не пробовал – так... Что ж, еще бы! Поэтому я весь стал самой нежностью и лаской. Я гладил его по спине, по плечам, целовал шею, вдыхал запах его волос. И едва ли не выл волком от того, что он – не Даниель.
При таком положении член давил как раз на простату. Ритмично и осторожно. Чтобы Якобу было еще лучше, я стал одной рукой ласкать его член. Мальчик стонал в голос, прижавшись щекой к шершавой спинке диванчика. Я стоял у него за спиной, обнимая за талию, прижавшись лбом к его лопаткам, и отрывисто вздыхал. Даниель... Даниель... Дани...
Я плохо помню, что было потом. Якоб кончил быстро и резко, как часто бывает в его возрасте, потом он сгреб свою одежду, натягивая брюки едва ли не на бегу, и вынесся прочь из студии. И тогда я понял, что произнес имя Даниеля вслух. Я сел на диванчик и обхватил голову руками. Мне было плохо. Ужасно плохо.
На следующий день на скуле Якоба красовался обширный синяк. А Даниель был в водолазке, словно скрывал шею. Я спрятался ото всех в студии, словно бы сводя новый материал. Я действительно работал, изо всех сил стараясь не думать о прошедшей ночи. Может быть, на шее Даниеля синяки от пальцев мальчика? Бросился сразу же к нему с одним-единственным намерением – убить. И виноват опять же только я один. Вчера я должен был лишь сказать, что работу продолжим завтра, и уйти. А теперь... Расхлебывай, Бруно, что заварил. Я заметил, что у меня немного дрожат пальцы. И потом я понял, от чего. Я хотел влепить Якобу затрещину посильнее. За то, что он посмел тронуть Даниеля.
Я снял наушники и потер лоб рукой.
Я схожу с ума. Я болен. Наверняка, серьезно болен. И, как оказалось на примере Якоба, это заразно...
Новый материал... Мне не нравится. Плохо. Все плохо. Не хватает чего-то очень важного. Патологически не хватает.
Я открыл программу, стал просматривать дорожку за дорожкой, выискивая неточности и неровности. Вроде бы все как надо. Наша привычная манера. Моя привычная манера. Я никого не подпускаю к моей музыке.
Как у меня в руках оказался этот диск – не помню. Кажется, его дал мне Даниель и сказал, что это кое-какие его наработки. Попросил посмотреть. Может быть, я найду что-нибудь стоящее.
Я нашел. Да, вот оно. Как раз, что нужно! Может быть, правда, излишне «по-киберпанковски». Ну что ж – киборг тоскует по своему родному миру...
Я соединил его и мою музыку. Если не могу соединиться с ним самим, то хоть так. Суррогат, конечно. Но мне стало немножко легче. Прикрыв глаза, я слушал, как ткань моей мелодии разрывает его ржавый, отдающий машинным маслом ритм. Громко, дистортированно, резко. Как все это не сочеталось с его лицом – овальным, спокойным, лишенным всякого выражения...
Я понял. Каждая болезнь имеет два исхода – либо она проходит, либо убивает...
Я пришел к нему в комнату. Я был готов на все. Я хотел его так сильно, что болело все тело. Он сидел перед компьютером и строил свои ржавые кибернетические нагромождения звука. Я подошел, положил ему руку на плечо. Он повернулся и снял наушники. Мне нужно было наклониться, впиться губами в его губы. Но я просто отдал диск, сказал, что все отлично. И ушел.
Голова болела немилосердно. Не помогли даже таблетки. Я зациклил кусок мелодии и стал внимательно вслушиваться в каждый звук. Может быть, это меня убаюкало. А может быть, все было на самом деле. Даниель пришел ко мне в студию. Выступил из темноты в свет монитора, словно призрак. Повернул мое вертящееся кресло к себе и опустился передо мной на колени. Не говоря ни слова, не глядя мне в глаза, он расстегнул мне молнию на брюках, запустил руку внутрь и через пару секунд уже ласкал меня ртом. Я забыл снять наушники, и в моем мозгу скрежетала жесть и ржавчина трущоб постапокалиптического города. Изредка сквозь бензиновые клубы дыма прорывалась тонкая нервная нить моей собственной мелодии. А Даниель стоял передо мной на коленях, покачиваясь вперед-назад. Я положил руки ему на плечи, как будто хотел убедиться, что он настоящий, что мне все это не снится. Я тонул. Мне становилось нечем дышать. Горло сжималось. И я стонал. Мелодия возвращалась и возвращалась к началу. Но все остальное имело свое завершение.
Когда я очнулся, Даниеля рядом не было. Может быть, его и не было на самом деле, и все это мне просто приснилось. Я выключил компьютер, снял наушники и буквально рухнул на достопамятный диванчик, мгновенно провалившись в сон.
...Когда я писал его партию, я почти не следил за звуком. Я смотрел на Даниеля, стараясь скрыть это. Но не мог. Смотрел, смотрел и смотрел.
Работа над альбомом подходила к концу. Я читал тексты Штэфана. Драма Эго. Драма личности. Маленький, частный апокалипсис. Никому не заметный и никому не интересный. Ты остаешься один на один со своей драмой. Или вот еще... «Я здесь один. Я здесь чужой. Я урод». Штэф, ну с тобой-то что такое? Почему такие резкие, рубленые фразы? Такие сильные удары ножом под дых... Штэф, Штэф...
Я захотел поговорить с ним. Но тем или каким-то другим вечером Штэф заговорил со мной сам. Я успел почти забыть о его существовании – он был маленьким и незаметным и умел пропадать из виду, когда чувствовал, что это нужно мне. Но теперь он был передо мной. Со всей своей резкостью, остротой и болезненностью линий лица и тела. Казалось, можно порезаться... У него были злые глаза.
Совсем не такой, как Даниель. И не такой, как Якоб.
Мы стояли у балконной двери и курили. Некоторое время молчали.
– Ты хоть кого-нибудь из них любишь, или это просто прихоть? – наконец, проговорил он, глянув на меня. Я опешил.
– Не притворяйся, будто не поймешь, о чем я, – он затянулся и уставился на низкое серое небо за окном, – Якоб рассказал. Ты знаешь, что это подсудное дело? Якоб несовершеннолетний. И мозгами еще дите дитем. Он может здорово испортить тебе жизнь. Так что... Завел игрушку – так уж будь добр, будь в ответе за нее... Черт, и зачем ты ему мозги перемешал? Трахался бы лучше с Даниелем. Он птичка еще та! Палец откусит по самый локоть. А Якоб...
Штэф посмотрел на меня и проговорил тихо, почти с укором:
– Нельзя так, Бруно. Ты его просто используешь.
– Штэф, да о чем ты? – попытался усмехнуться я, но сник от его прямого, пронзительного взгляда.
– Я тебе говорю. Оставь пацана в покое. Объясни ему все, мягко отшей, – сказал Штэф, – хочешь своего Даниеля, вот и трахайся с ним. Надеюсь, ты еще поймешь, что он представляет собой. Горько пожалеешь. А вот использовать глупого мальчишку как заменитель... Это же просто подло...
– Да что ты еще выдумал? – начал было я, но Штэфан вдруг всплеснул руками и крикнул:
– Думаешь, я ничего не вижу и не понимаю?! Да ты млеешь с этого Гальды уже черт знает сколько лет! Как увидел его тогда в студии, так до сих пор и млеешь! Ну трахни ты его уже, в конце-то концов! Перестань мучить и себя, и Якоба, и меня тоже...
Он замолчал, будто сболтнул лишнего. Потом нервно затянулся и проговорил скрипучим голосом:
– Ну да, он ведь такой, мать его, весь из себя неприступный, на задних лапках перед тобой не прыгает, как все мы, идиоты. Да и красивый, чего уж там! Куда уж нам до него, сирым и убогим! И музыку пишет просто замечательную, да, Бруно? А много ли от тебя останется на этом альбоме, а?
Я стоял, ошарашенный, и смотрел на него, а Штэфан снова огрызнулся:
– Он удав. Самый настоящий. Ты к нему в пасть сам лезешь. А потом поймешь, да будет поздно!
– Знаешь что... – начал было я, и Штэф вскинул свое костистое лицо:
– Ну, что?
Я не нашелся, что ответить. Раздавил окурок в пепельнице и ушел.
Болезнь достигла критического момента. Либо смерть, либо исцеление. Я не хотел умирать. Значит, надо побороть свою болезнь. Для начала я вырезал большую часть того, что делал Даниель, из нашей музыки. Теперь она все больше и больше становилась похожа на МОЮ музыку. Казалось, что все как-то куце и незавершенно, но я слушал и слушал повторяющиеся петли мелодии и постепенно приходил к выводу, что так лучше. Когда в моей голове сами собой всплывали мысли о Даниеле, я усилием воли менял его имя на «Якоб», и вслед за именем менялось все. Сначала я заставлял себя думать о мальчике, а потом приучил себя к этому и почувствовал улучшение. Да, так гораздо лучше.
Но наступил рецидив. Даниель пришел в студию и прямиком спросил:
– Почему ты это сделал?
– Что сделал? – не понял я сперва.
– Ты все мое потер, – Даниель смотрел на меня в упор своими черными непроницаемыми глазами.
– Ну, не все, – я почувствовал, что сердце начинает замирать и сжиматься, но заставил себя говорить уверенно и спокойно, – кое-что действительно стоит внимания. Но в целом... Даниель, понимаешь, как бы тебе объяснить... Хм... Есть некоторые правила написания музыки, кроме того, у Das Ich уже сформировался свой узнаваемый стиль...
– Но раньше тебя все устраивало, – перебил меня он, чуть улыбнувшись. Совсем чуточку – уголками губ. А глаза его стали еще холоднее, – И вдруг что-то изменилось...
– Нет, не вдруг, – возразил я, – я долго думал, слушал, пробовал варианты...
И вдруг я замолчал. Мне показалось, что я попросту оправдываюсь. Мямлю жалкие оправдания, будто бы обязан отчитываться перед этим сессионником. Меня хлестнул этот факт. Даниель и правда был скорее сессионным музыкантом, чем членом группы. Я выпрямил спину и спокойно произнес:
– Уж поверь, мне виднее, что убрать, а что оставить...
– Ах, вот как? – он приподнял лицо, глядя на мой подбородок. А потом вскинул глаза, пришпилив меня к месту, как бабочку иголкой. – А зачем тогда я нужен? Зачем я нужен при записи альбома и при сочинении музыки? Зачем ты приволок меня сюда?
Сначала я вспыхнул от возмущения. Что? Какое это еще сочинение музыки? Этим занимаюсь я. Музыка Das Ich – моя музыка. Пока я думал, что ответить, Даниель шагнул вперед. Между нашими лицами едва можно было бы просунуть ладонь. И он проговорил полушепотом:
– Или я здесь совсем не из-за музыки?
Я терпеть не могу смотреть на кого-то снизу вверх. Сейчас я смотрел так на Даниеля, который был заметно выше, но не чувствовал раздражения. Я чувствовал только его тепло. Его близость. Меня немного качнуло. И я понял, что прижался к нему всем телом, обнял за талию и схватил своими губами его губы. Все лечение насмарку! Я не вылечился... Наоборот, запустил болезнь...
Он замер, но потом осторожно поднял руки, обвив ими мою спину. И прикрыл глаза. Свои холодные змеиные глаза. Даниель, ты и вправду змей. Змей-искуситель... А я в кольцах удава...
Когда мы снова взглянули друг на друга, я уже знал, что должен пойти до конца.
– Я хочу тебя, – хрипло прошептал я ему в ухо, прижавшись к нему и расстегивая молнию на его кожаной безрукавке. Даниель ничего не отвечал. И не сопротивлялся. Я не мог понять, что же у него на душе – его лицо не выражало ничего. Но если он не отстраняется, значит, не против...
Он мой. Он полностью мой. Он сам мне дался в руки. Я могу делать с ним все, что захочу...
Я отрывисто дышал от желания немедленно завалить его прямо здесь, на полу. Было немного страшно... Я глянул на диванчик в углу. На секунду подумал, что это было бы довольно цинично – по отношению к Якобу... Но в следующее мгновение мы с Даниелем уже были там.
Я хотел видеть его наготу. Все его длинное гибкое тело. Ощущать каждый миллиметр его кожи. В полной мере ощутить свое обладание. И вот он лежит передо мной, сложив руки в замок в районе паха. Я глажу руками его всего – от шеи через ключицы и вниз, по черному ромбику волос на солнечном сплетении, по животу и по тоненькой полосочке черной шерстки ниже пупка. Даниель чуть закусил губу. Я улыбнулся, поцеловав его и медленно разводя его руки в стороны. Мне нужно было остановиться тогда, ведь он меня не хотел. Он не хотел ничего из того, что произошло дальше. И я сам виноват в том, что в дальнейшем наши отношения ухудшились. Но в тот момент я не думал ни о чем, кроме немедленного желания обладать им всем без остатка. Я должен был перестать ласкать его ртом, как только заметил, что он поджимает губы и смотрит куда-то в сторону, в пол. Изредка прикрывает глаза, испытывая физическое удовольствие пополам с моральной болью. Но второго я не замечал. Я видел только, что ему хорошо, я чувствовал, как наливается твердостью его плоть. Диванчик был узким, и мне пришлось упираться в пол одной ногой, когда я втиснулся в Даниеля. Он зажмурился и сжал челюсти. Ему было больно, как оказалось, в пассивной роли он тоже никогда не был. Но я в тот момент верил его отрывистым отрицательным ответам на мой вопрос: «Больно?» Я не хотел делать ему больно, я старался быть осторожным. Но не мог. Хотел еще быстрее и резче. Хотел его полностью, хотел как можно глубже. Он молчал, закусив губу и зажмурившись, повернув голову набок и уткнувшись лицом в спинку дивана. Я наклонялся вперед, целовал его шею, прикусывал соски, искал его губы. Он не хотел целоваться. Но все-таки поворачивал лицо ко мне и целовался. Я тогда не понимал, что он не хочет. Потому что хотел я. И это было важнее. Стараясь не достигнуть оргазма слишком быстро, я приостанавливался, начинал двигаться медленно и плавно. Даниель выдыхал в голос, сминая пальцами потертую обивку диванчика. Потом я перевернул его на живот, обняв за талию и чуточку приподняв. Он покорно подчинился. Я продолжил. Тогда я не понимал, что я продолжил его мучить. Он молчал. Он все вытерпел. Но кончил только тогда, когда я усадил его на диванчик, сам опустился перед ним на колени и, разведя его ноги в стороны, стал ласкать его ртом. Некоторое время потом он сидел, откинувшись на спинку дивана и отрывисто дыша. Я хотел поцеловать его в губы, но он резко дернул головой в сторону.
И я почувствовал, что ошибся. Что совершил что-то плохое. Я сел рядом с ним и осторожно прикоснулся к его голому плечу. Даниель глянул на меня, горько улыбаясь почти незаметной улыбкой.
Потом подобрал свою одежду, медленно оделся, не поворачивая ко мне лица, и молча вышел из студии.
Лечение пошло насмарку, как я уже и говорил. Да оно толком и не принесло никаких результатов...
Egodram получился совсем не похожим на все наши предыдущие альбомы. Как говорил Штэфан, от меня осталось очень и очень мало.
Позже мы отправились в тур, и удалось немного забыться. Отвлечься. Тем более что мы столкнулись с множеством сложностей и неудобств. В Америке, во Флориде, например, стояла ужасная жара. Вот вам и рай под пальмами. Это был настоящий ад.
Даниель отправился в тур с нами с нами. В качестве концертного костюма он зачем-то выбрал шотландский килт. Оригинально, ничего не скажешь. Ему ужасно не шло. Гораздо больше ему подходила серебристая юбка поверх брюк. Но зато килт давал возможность полюбоваться его голенями. Сильными икрами, как у бегуна... Штэфан не давал ему покоя, постоянно ехидничая. То прозвал Дунканом Маклаудом, то постоянно говорил, что настоящие шотландцы под килтами ничего не носят. В конце концов Даниель демонстративно стащил с себя плавки, мягко улыбаясь своей ничего не значащей полуулыбочкой, и бросил плавки Штэфану. В гримерке воцарилась какая-то поломанная тишина. Килт был почти до колена, из плотной ткани. Ничего снаружи не заметно. Но под килтом – никакого белья... Мы это знали. Я это знал... А Даниель вел себя на концерте так, будто ровным счетом ничего не произошло.
Какое там лечение? Я был счастлив, что болею им. Я был счастлив оказаться в кольцах питона. Слова и предостережения Штэфана протекли мимо моего сознания.
Я понял, что не хочу бороться со своими чувствами. Я понял, что можно делать то, что велит не рассудок, а чувства. Тем более что Даниель был не против. Перед окончанием тура, в один из вечеров в гостинице, он даже не заперся в ванной, когда отправился принимать душ. Штэфан и Якоб могли вернуться с прогулки по городу в любую минуту. Не было времени на какие-то сомнения и колебания. Я быстро разделся и вошел к нему в ванную. Даниель повернулся ко мне и легонько улыбнулся. Не было никаких сомнений, что он меня ждал. Он обнял меня, мы целовались под горячими струями воды, все было быстро, жарко, сумасшедшее, с иголочками страха под кожей. А вдруг они сейчас вернутся? А вдруг постучат в закрытые двери номера?
Часто словосочетание «заниматься сексом» заменяют одним словом «любить». Кажется, это ввели в моду женские романы и американцы. Но как же иногда бывает верно это слово! Я любил Даниеля, именно – любил, обнимая за талию, прижимаясь к его спине грудью и животом. Он упирался руками в скользкую от воды кафельную стену и молчал, опустив голову. Я изо всех сил старался, чтоб ему было хорошо. Я целовал его, ласкал его шею языком, осторожно покусывал плечи, двигался плавно, медленно, глубоко. Плавился от нежности под горячей водой. Даниель молчал, отрывисто вздыхая в такт моим движениям.
Потом я решился позволить ему любить меня. Он не любил. Он занимался сексом. Ну что ж, он был киборгом и делал это, как машина. Я сползал по стенке, стараясь удержаться в такой неудобной позиции – одну ногу я закинул ему на бедро. Он поддерживал меня, опустив голову и упершись лицом в мое плечо. Я хотел бы смотреть ему в лицо, целовать его в губы. Ну что ж, и так тоже было неплохо... Я обнимал его и улыбался. Я лишь хотел, чтоб ему было хорошо.
Потом тур закончился, но у нас все продолжалось.
Я был счастлив и слеп, как новорожденный котенок. Я был влюблен, как мальчишка. Я был безумен. Я был болен.
Даниель снова жил у себя дома. И я часто навещал его. Бывали дни, когда мы буквально не вылезали из постели. Я забыл всех и вся. Даже себя. Возможно, сама моя личность растворилась в теплом, сладком гное, в который переплавился от болезни мой разум.
Не верилось, что такое счастье может когда-либо кончиться.
Но оно кончилось. Внезапно и резко. Я даже не сразу понял, что случилось.
ReAnimat
Боже, каким он был красивым на съемках этого клипа! Стоило мне только мельком заметить его, как взгляд словно прилипал к его обтянутому черным винилом торсу, а губы сами собой растягивались в ласковой улыбке. Я мечтал о том, чтобы съемочный день поскорее закончился. Поскорее остаться с Даниелем наедине. Мне было сладко и душно.
Что-то приключилось с этими чертовыми лампочками, и техник объявил перерыв, за время которого обещал устранить неполадку. Перекур. Кажется, я поболтал о чем-то со Штэфом, но он показался мне призраком. Чем-то не существенным и не существующим. Только Даниель был материален.
Мы стояли в дверном проеме заброшенного здания, в котором происходили съемки, я прикурил от его сигареты. Улыбнулся ему.
Он смотрел в сторону.
– Дани, – проговорил я наконец, чтобы нарушить гнетущую тишину, – поехали сегодня куда-нибудь вечером?
– Куда? – безразлично спросил он.
– Ну, – пожал я плечом, – не знаю. Придумаем куда.
– В мотель? – он повернулся ко мне. Глаза острые, черные, как обсидиановые ножи, которыми древние жрецы вырезали из груди жертв сердце в угоду богу солнца.
– Опять трахаться? – продолжил Даниель, чуть скривив губы.
Я опешил. Попытался найти слова. Он сказал все за меня. Все. И сразу.
– Знаешь, тебе надо понять, что люди иногда устают от подобного времяпрепровождения. Это может надоесть. Тем более, если особого удовольствия это не доставляет.
– Но... – голос мой осип и пропал. Я не вполне понимал, что все это – реально. Мне казалось, что этот разговор не происходит сейчас между нами. По крайней мере, это говорят не мне. Это говорит не Даниель.
– Слушай, Бруно, – усмехнулся он, – давай уж начистоту. Это нужно тебе, а не мне. И я это понимаю. Я делаю все, что от меня зависит. Но иногда просто никаких сил и терпения нет. Я устал, понимаешь? Мне это все вот уже где.
– Но... Дани, я думал, ты не против... Я думал, что тебе нравится.
– Я не против, – он затянулся, – потому что это нужно тебе. И ТЕБЕ это нравится.
– А тебе?.. – я почувствовал себя так, будто ехал в лифте, и вдруг его трос оборвался.
– А мне... – Даниель криво усмехнулся, – ну не люблю я мужиков, Бруно. Не-люб-лю! Тем более таких, как ты. Но это шоу-бизнес. Если уж условием моего пребывания в группе является регулярный секс с тобой, то ладно. Не смертельно. Потерплю.
Я стоял, прислонившись к косяку и опустив руку с тлеющей сигаретой. Мне было тяжело. Я падал, падал, падал...
Я подумал, что за все это время ни разу не сказал, что люблю его. Может быть, стоит сказать сейчас? Как будто ухватиться за соломинку... Но она не удержит.
– Если тебе все это неприятно, ты мог бы сказать... – произнес я надтреснутым голосом.
– Аха, – кивнул он, – и облегчить тебе выбор между мной и этим пацаном? Нет уж. Я хочу остаться в группе. Извини уж, что так грубо, но зато правда.
Правда. Ох, лучше уж сладкая ложь. От этой правды все сгорело. Я поджал губы.
– Если тебе это все не нравится, – повторил я твердо и даже несколько сурово, – ты можешь и не быть частью группы. Можем работать с тобой дальше как с сессионным музыкантом.
Даниель взглянул на меня так, будто желал испепелить взглядом. Потом прошипел:
– А... Вот как сразу, да? Ну извини! Я не малолетка, которому легко запудрить мозги всякими там любовями! Я четко вижу ситуацию. Тебе нужен секс, я даю тебе секс. Правда, ты мог бы и позволять мне оставлять в музыке больше моих наработок. Но, вероятно, секс не так хорош, чтобы ты допустил это. Не так ли? Ну что ж, извини еще раз! Небольшой у меня опыт секса с мужиками!
– Даниель, замолчи, – прошептал я, прикоснувшись пальцами ко лбу.
– А что такое? – повернулся он ко мне всем корпусом, – стыдно? Нет, нет, Бруно, не поверю никогда, что тебе стыдно.
– Нет, не стыдно. Больно. И жаль, – я поднял глаза, и его лицо было как раз передо мной. Красивое, овальное. Без всякого выражения. Даже сейчас без всякого выражения. Но ненависть, настоящая ненависть, оставила свои следы – чуть сильнее обычного сжатые губы, чуть нахмуренные брови. Холодные змеиные глаза. Это не удав. Это кобра. Все-таки ужалила. Я умираю. Перегораю, как достопамятные лампочки в павильоне...
– Чего же тебе жаль? – прошипел Даниель, – все будет как раньше. Будешь трахать меня, как захочешь и когда захочешь. Чуть позже, дай немного отдохнуть...
– Ты просто... какая-то шлюха... – проговорил я негромко. Я бы хотел, чтобы мои слова превратились в бритвы и изрезали это красивое лицо, заслонившее свет.
Даниель чуть прищурился. Потом наклонился, поцеловал меня в губы. Смачно и отвратительно. Потом сказал:
– Меня от тебя тошнит.
Выбросил окурок и ушел в павильон.
Я остался на месте кучкой пепла. Некоторое время было трудно дышать. Потом наступила тишина. Я с удивлением отметил – легкость. Мне легко. Мне впервые легко вдыхать грудью воздух. Я чувствую запах старого дерева, бетона, перегоревшей проводки и травы. Как будто вышел из комы. Как будто вырезали опухоль, сдавливавшую легкие. Я очнулся. Я переродился.
С Даниелем мы расстались удивительно легко. Такое ощущение, что не было этого разговора на съемках. Не было вообще ничего – ни плохого, ни хорошего. Я чувствовал тепло и ласку к нему. И что-то, очень похожее на благодарность. Не знаю, что чувствовал он – на его лице так и не появлялось никакого выражения. Я запомнил его губы – мягкие и красиво очерченные. Запомнил его руки. Его грудь. Его черные глаза. И он остался у меня в сердце тем красивым неприступным мальчиком-статуей, каким я увидел его впервые, а не ядовитой змеей.
Какое-то время спустя мне довелось видеть его группу. Я сразу понял, что с одним из них у Даниеля есть какие-то отношения. Красивый молодой человек. Тоже черноглазый и черноволосый. Тоже похож на манекен. А значит, похож и на Даниеля. Наверное, они красиво смотрелись вместе на белых простынях, голые и сонные, горячие и расслабленные. Может быть, Дани играл с его длинными черными прядями. А он поглаживал Дани ладонью по груди и бедру...
Я улыбнулся, почувствовав легкую и звонкую пустоту в душе – никакой ревности, сожаления или тоски.
Чуть позже ушел и Якоб. Я вылечился.
Моя сладкая болезнь прошла, сделав меня сильнее.
14.05.06
● Daniel Galda (Live Member from 1994-1999)
● Kain Gabriel Simon (Live Member from 2000)
● Chad Blinman (Live Member from 1994-1996)
● Jakob Lang (Live Member from 1998-1999)
● Michael Schmid (Live Member from 1999-2000)
=глаза=
1
Знаешь, какие у него глаза? Представь, что ты выплывешь на лодке в море незадолго до осеннего шторма, заберёшься на одинокую скалу, ляжешь на её вершине на живот, упокоив подбородок на своих руках, и посмотришь вниз, в воду. И тогда, в медленно ворочающихся глубинах, в прозрачных волнах, скользящих по дремлющим подводным камням ты увидишь то, что - в его глазах.
2
А у него глаза - ты видел? Они похожи на изысканный аромат какого-то мужского одеколона. Может быть, это запах озона - запах зимы или грозы. Нет, не думай, они не печальные. Они просто спрятаны за пологом из черного полупрозрачного тюля. Нет, не поднимай этого полога. Пусть так остаются. Тогда, только тогда, в них что-то есть. Правда?
3
А вот у него глаза - как тень в северном лесу. Только что прошёл дождь, и солнце пробивается сквозь истощённые тучи. С листка неслышно срывается прозрачная капля, в которой, как в коконе, спит солнечный зайчик. Ты не знаешь, почему эти глаза всегда такие грустные?
4
Эти глаза - как небо над Эверестом. Захватывает дыхание, правда? Кислорода мало. Или это стекло, холодное от зимнего воздуха. Нет, не майского. Зимнего. Осторожно, если это стекло разобьётся, то осколок больно вопьётся тебе в сердце. Помнишь, как в "Снежной королеве"?
5
А эти глаза - глубокие и медовые, как спокойная вода лесного озера. Можно видеть илистое дно. Там, среди скользких камней, притаились неясные тени, тоже скользкие, просачивающиеся сквозь пальцы. Не лови, не поймаешь. И ещё не известно, не завлекут ли тебя эти тени в омут?
6
Кажется, его глаза - это северное небо. Блёклое, высокое, не доброе. В нём тоже есть солнце, но оно не любит мир, который лежит под ним. Это небо на самом деле не чистое. Просто его затянул ровный и гладкий слой облаков. С ветром остервенело борется одинокая, злобная и взъерошенная птица. Не тяни к ней руку, ты ей не нужен.
7
Мои глаза? (улыбка)
У меня нет глаз.